Являются ли <И> и <Ы> одной фонемой или проблемы русского фонологии

Лингвист Александр Пиперски об аллофонах, Московской фонологической школе и редукции безударных гласных


В фонологической системе каждого языка есть некоторое количество интересных точек, которые имеет смысл обсуждать очень долго, даже если язык изучен хорошо. Не всегда для всех вопросов найден хороший и четкий ответ, и это нормально, потому что самое увлекательное кроется в проблемах, для которых окончательного решения нет. 

Фонемы <ɨ> и <i>

Одна из известных проблем связана с тем, какие звуки необходимо включать в состав русских фонем — тех единиц, из которых строятся глубинные представления слов. В довлатовском «Компромиссе» есть такой персонаж — бывший тюремный надзиратель, который говорит, что занимается проблемой фонематичности русского «щ». Его девушка-журналист спрашивает с сомнением: «Есть такая проблема?» Он отвечает, что она одна из наиболее животрепещущих.

Со звуком [ɕ], может быть, проблем не так много, а больше всего трудностей со звуком [ɨ]: является ли он полноценной русской фонемой, звуковой единицей, которую надо записывать в глубинных представлениях для русских слов? Почему эта проблема вообще может обсуждаться, почему со звуком [ɨ] все непросто? Дело в том, что мы считаем аллофонами (разновидностями одной и той же фонемы) единицы, которые похожи друг на друга по звучанию и при этом встречаются в словах в разных позициях — иными словами, находятся в отношении дополнительной дистрибуции. Оказывается, что звуки [ɨ] и [i] в русском языке ровно так и устроены: это довольно похожие звуки, и звук [i] встречается в начале слова после гласных и после мягких согласных, а звук [ɨ] — только после твердых согласных: «п[ɨ]тка» (после твердого согласного [p]), но «[i]гра» (в позиции начала слова), «п[i]л» (после мягкого согласного [pʲ]) и «мо[i]» (после гласного [a]). Резонно было бы считать, что это одна и та же единица. Собственно говоря, так и думает одно из авторитетных направлений фонологии, изучающих русский язык, — Московская фонологическая школа.

У нее есть конкурирующее направление — Ленинградская (Санкт-Петербургская) фонологическая школа, с точки зрения которой [ɨ] является отдельной единицей, поскольку она имеет некоторую психологическую реальность для носителя русского языка. Если мы возьмем, например, гласные звуки в словах «мать» и «мять», то носителю русского языка довольно сложно объяснить, что в слове «мать» звук [a], а в слове «мять» — гласный вроде [æ]. Он может сказать, что это гласный «я», потому что там такая буква. Однако мы понимаем, что «я» не гласный, а сочетание согласного и гласного. Но если все-таки заставить носителя русского языка извлечь гласный из этого слова, то, скорее всего, получится нечто вроде [a]. Или если спросить, какое окончание у слова «моря», то после ответа, что там гласный «я», может показаться, что это звук [a]: слово «моря» можно протянуть и получить «мор[a: ]».

У носителя русского языка нет никакой проблемы с различением [i] и [ɨ], мы понимаем, что бывает как [ɨ], так и [i]. Отчасти это объясняется тем, что мы так пишем — значение письменной выучки не стоит недооценивать. Но, может быть, за этим стоит и более глубокая реальность.

В русском языке можно найти слова, начинающиеся на [ɨ] (и тогда [ɨ] и [i], получается, все-таки могут встречаться в одной и той же позиции). Это, например, названия географических объектов: на территории России есть места, названия которых начинаются на «ы», — скажем населенный пункт Ыныкчанский.

Если мы попросим произнести отдельно [æ] или [ɘ], то с этим возникнут проблемы. Но опять же это может объясняться отсутствием специальных букв для этих звуков. Получается, что [ɨ] чуть более реально для сознания носителя русского языка, чем [ɘ] или [æ]. Поэтому есть основания полагать, что это единица, входящая в состав глубинных представлений, — а может быть, и нет. Это вопрос спорный вопрос, и здесь могут обсуждать и приниматься разные решения.
Звуки [v] и [vʲ]

Еще одна из интересных проблем — это статус звуков [v] и [vʲ]. В русском языке есть парные по глухости или звонкости звуки, и [v] и [vʲ] входят в их число: [v] — [f] и [vʲ] — [fʲ]. Перед парными по глухости или звонкости звуками другие подобные звуки уподобляются им по глухости или звонкости. «Молотить — молотьба» (моло[tʲ]ить — моло[dʲb]а): после [tʲ] стоит звонкий [b] — получаем два звонких согласных [dʲb]. «Режешь — режьте» (ре[ʐ]те — ре[ʂ̺tʲ]е): после звука [ʐ] стоит глухой [tʲ] — получаем два глухих согласных [ʂ̺tʲ]. Если в русском языке два парных по глухости или звонкости согласных стоят рядом друг с другом, то они оба оказываются либо глухими, либо звонкими.

В случае с [v] и [vʲ] это интересным образом не работает: если справа стоит [v] или [vʲ], то глухость или звонкость может быть разной: в слове «подвязать» в сочетании [dvʲ] оба согласных звонкие, но в слове «отвязать» мы видим сочетание глухого и звонкого — [tvʲ]. Зато [v] и [vʲ] ведут себя прозрачно для озвончения, когда после них стоит парный по глухости или звонкости согласный: «от вдовы» — «о[d] [vd]овы». Глухой согласный [t] озвончился. Но под влиянием [v] ничего не озвончается: мы произносим «о[tvʲ]язать», «о[tv]алить» и так далее. Получается, звонкость у [t] берется от идущего дальше звука [d], а [v] как бы прозрачен.

Это тоже интересная история, которая нуждается в объяснении. Оно может быть разным. Если вспомнить историю звука [v], он произошел, видимо, из дифтонга [oṷ], то есть раньше был сонорным звуком из ряда [r], [l], [m], [n], и тогда это более-менее нормальная ситуация. Но носитель современного русского языка ничего не знает про историю русского языка и не должен ее знать, когда осваивает язык в детстве, так что, скорее всего, включаются более сложные механизмы. Например, звук [v] не охарактеризован глубинно по глухости или звонкости и звонкость приобретает уже в процессе фонологических вычислений, после того как произошли уподобления по глухости или звонкости. Все эти возможности надо учесть и каким-то образом описать непростую ситуацию.
Редукция безударных гласных

Часто в работах по русской фонологии обсуждается также редукция русских гласных в безударном положении. В самом простом случае [o] превращается в [a] в безударном слоге. Но это работает, например, только после твердых согласных: в слове «г[a]л[a]ва» два [o] превратились в звук [a] — там на самом деле два немного разных звука [a], один короткий, другой подлиннее. Надо ли нам считать, что в первом слоге это специальный звук и мы подсознательно превратили [o] во втором слоге в [a], а в первом слоге — во что-то редуцированное, например звук вроде [ъ]? Или стоит считать, что это явление, которое получилось автоматически, когда мы уже перешли к этапу произнесения, то есть от фонологии к фонетике, и в безударном слоге звук немного сократили? Может быть, здесь два этапа редукции: первый символический, когда мы берем последовательность символов «голова» и в уме записываем ее как «галава»; второй фонетический, когда мы начинаем это произносить и в слоге, который находится далеко от ударного слога, гласный произносим коротко. Таким образом получаются разные звуки.

После мягких и шипящих согласных происходят невероятные вещи: например, произносим мы в словах «жалеть» и «жаркое» один и тот же звук или это разные звуки? То есть кто-то может говорить «ж[ɨ]леть», но «ж[a]ркое». Почему это так работает и как это устроено у разных носителей русского языка — об этом тоже было бы интересно поговорить. Этому посвящено очень много работ и на материале русского литературного языка, и на материале русских диалектов, в которых форматы редукции гласных бывают совершенно другими.

Было бы замечательно создать единый набор упорядоченных фонологических правил или ограничений, которые дают систему для русского литературного языка, а также для региональных вариантов русского языка и диалектов. Такие попытки предпринимаются, но сказать, что проблема с редукцией гласных в русском языке решена полностью, мы не можем. Здесь все еще есть о чем поговорить.Фонология для любого языка является интересным источником творческих идей на самых разных уровнях. Это своего рода логическое предприятие, когда ты строишь различные логические конструкции, при помощи которых пытаешься максимально экономным образом смоделировать, что происходит у человека в мозгу. Мы не всегда понимаем психологическую реальность наших построений, но создавать логические модели важно, а дальше можно проверять, насколько они реальны. Это задача не только фонологии, но также смежных с ней наук, например нейролингвистики, — пытаться понять, действительно ли то, что мы логически построили, есть в человеческом мозге.

 Источник:  Постнаука